Давным-давно я узнал о профессоре Судзуки из книги «Шесть заграниц» Бориса Агапова. Второй «заграницей» в очерках была разрушенная Япония 1946 года.

Отдельная глава «Тайна Дзен», где упоминаются ранние работы Тантаро Судзуки «профессора буд­дийского университета Оотани, главного авторитета по Дзэн».

Его сочинения одни считают крайне популистскими, другие — запутанными и претенциозными, но в то же время — он классик базы контрультуры битников и «сердитой молодёжи» 50-60-х годов XX века и повлиял на учреждение дзенских «додзё» в США, в одном из которых появился знаменитый «технологический крест Джобса», превративший агонизирующую Apple Inc. в одну из самых успешных потребительских корпораций Мира.

Время от времени, как поклонник Абаева, я перечитываю его «Чань-буддизм» или «Художественную традицию ...» Григорьевой, но Алана Уоттса, адаптировавшего для контр-культуры книги Судзуки 40-х годов стоит читать чтобы подготовиться к чтению первоисточников.

А. Уотс, «Путь Дзен», изд. «София», Киев, 1993.
Очень ценю именно его. За оформление близкое к американскому оригиналу
и работу переводчиков «киевской школы»

Чайная церемония. Отрывок из «Шести заграниц», 1974. Примечательна тем, что в ней участвуют культовые послевоенные персонажи.

Книга стоит того, чтобы её прочитать/перечитать именно сейчас.

«Я видел, что мы уходим в какие-то дебри метафизики, откуда вылезти мне будет трудновато. Поэтому я обратился к вещам более простым. Я спросил у Омады, зачем у чайного домика такой неудобный, „ползучий“ вход.
— Чтобы каждый гость проникся чувством скромности. Ему надо внушить, что здесь не может быть никакой заносчивости, никакого преимущества одного человека перед другим.
— Иными словами — его пропускают, так сказать, через обжимный стан, внушают ему ощущение униженно­сти?
— Нет, нет, не униженности, а скромности. „Гумили-ти“. Он сгибается и делается скромным.
— Однако разве скромность и поклоны— это одно и то же?
— Это были воины,— вставил Анри, — к ним надо было применять более грубые средства для создания нужного настроения. Замечание, вероятно, не понравившееся Омаде.
— Это были ведущие люди, лидеры той эпохи, — сказал он с вежливой улыбкой. — Впрочем, я думаю, что и к некоторым людям современности было бы неплохо применять „ползучий вход“! И он засмеялся своим беззвучным, дыхательным смехом.
— Простите меня, Омада-сан, но я опять не понимаю: ведь чайная церемония с ее стихами, уединением, миром, тишиной — все это родилось и процветало в ры­чащие ненавистью, в хлюпающие кровью времена, когда все самураи рубили всех самураев и в этом видели свою доблесть?
— А может быть, дело обстоит не так уж сложно? — сказал Анри. — Вы помните, как начинает Бальзак свою „Красную гостиницу“? Он пишет о том, что злодеи не могут всегда злодействовать и даже шайке пиратов, должно быть, выпадают приятные часы, когда на их разбойничьем корабле человек может почувствовать себя как в кресле-качалке... Я подозреваю, что Омада был оскорблен подобным комментарием к чайной церемонии. Он это выразил примерно так.
— Несомненно, — сказал он, дружески улыбаясь,— вы, Анри-сан, высказали очень глубокую мысль, что подобное мнение о людях войны может существовать. Но, к счастью, оно неприменимо к японцам. Японцы — народ совершенно особенный, только имея это в виду, и можно понять их. Для подлинного японца жизнь в битвах есть путь к самому себе. Это есть путь к своей сущности, то есть к истине. И аналогия с образами упомянутого вами французского писателя здесь совершенно невозможна.»